… почитание тварной свободы, которая связана с тварной ограниченностью, есть любовь Творца к Своему творению. Жертва этой любви в том, что Бог должен терпеть мир с его несовершенством не нарушая его собственного самоопределения, терпеть и… ждать. И это воздержание, эта умеренность воздействия, одним словом, кенозис Духа Св. есть жертвующая сама собою любовь Любви.

Дух Св. подается творению не только в благодатных дарах таинства и богоснисхождения, но и в самом бытии человека, по естественной благодати творения. Если сила Духа Св. дает жизнь и бытие твари, то отсюда следует заключение, что эта сила остается пребывающей в твари до известной степени независимо от ее собственного самоопределения или падения. Кенозис Св. Духа в творении, которому предоставлена свобода самоопределения, выражается не только в вольном Его самоограничении мерою твари, но и в совместимости силы Духа Св. с греховным, недолжным, даже богоборческим самоопределением этой твари, и тем не менее ее жизнь и бытие, которое существует силою Духа Св., от нее не отъемлется, и сила Духа пребывает и в противниках Духа. Сатана и его ангелы, поскольку они живут и имеют бытие (а оно у них не отъемлется), бытийно остаются причастны этой благодати творения, животворящей силе Духа Св.. Она действует и во аде, в адском осатанении, п.ч. и ад есть особый образ жизни и бытия, а не небытия и абсолютной смерти.

… содержанием тварного вдохновения, как и тварной жизни и самого бытия, являются слова Слова, бытийное все, семена бытия. Слово есть что творения, и дух есть его как. Тварное вдохновение дает твари превосходить себя в каждом данном ее состоянии и через то возрастать в себе, но оно есть всегда вдохновение не беспредметное, но имеет тему, и само по себе оно не способно внести что-либо онтологически новое в сущее, обогатить бытие новыми темами. Это не значит, что оно связано или ограничено данной темой бытия, ибо потенциально она содержит в себе «все», — и в этом смысле настолько безгранична, что не может быть границей. Это все, будучи для твари безмерностью, и практически для самого творчества является всегда новым. Эта новизна есть признак творчества, которое не может быть только повторением уже данного. Область творчества лежит не в сфере данного и уже достигнутого, но в сфере заданного с его возможностями. Эти неосуществленные, но осуществляемые возможности и образуют источник нового в творении, хотя новизна эта есть, так сказать, модальная. Нового по теме и по бытию тварное творчество, конечно, не способно произвести, чтобы тем как бы обогатить самого Бога в Его творчестве. Однако сам Бог предоставил человеку его, человеческую, долю участия в творении мира, сотворив мир лишь в его потенциальной полноте. Человеку дано творчески осуществлять в себе самом и в творении свою собственную тему или данность как заданность, тварно-творчески себя сотворяя, и, следов., для себя по-новому. И эта-то новизна, хотя и модальная, образует неисчерпаемый источник для творчества твари, с вечной его новизной. Эта вечность не есть божественная вечность — aeternitas, в которой нет становления и времени и нет места новизне, ибо все предвечно существует в полноте единого самоопределяюшего акта. Новому вообще есть место только в творении, в котором в бесконечном становлении осуществляется вечность — однако лишь тварная вечность aevitemitas. В отношении к творению, на языке тварного становления, говорит Бог: “се творю все новое” (Откр. 21, 5, ср. 2 Кор. 5, 17), ибо творение всегда обновляется. Поскольку в творение самим Богом включено самотворчество твари, последнее является новым даже пред лицом самого Бога, как Творца, хотя и не в вечности Его. От века предустановлены онтологические грани тварного бытия с его самотворчеством. Они даны софийной Двоицей Слова и Духа Св., которой нераздельно и неслиянно положены софийные основы тварного бытия, как его тема, судьба и высшая предельная заданность, никогда недостижимая, но всегда достигаемая. Но человек не Бог и никогда не может стать ни своим собственным творцом, ни творцом мира. Притязания к тому суть или безвкусный самообман, или же метафизическое воровство, т.е. именно «повторение». Таков Люцифер, «князь мира сего», вор и лжец, и таково же и люцеферианство всех видов.

Творческое самоопределение является всегда новым, индивидуальным, инициативным и в этом смысле нетипическим и незакономерным. … Если хотите иметь духовную карту этого пути, то это есть всемирная история, которая не повторяется и, что особенно важно, не заканчивается и не исчерпывается какой-либо одной эпохой. Поэтому в творческом самоопределении личность стоит на своих ногах, принимает на себя за себя ответственность, творчески дерзает, и иного пути здесь нет. Мало того, нельзя вообще уклониться от этого самоопределения, инкапсулируясь во всяческое послушание. … Поскольку в творческом вдохновении мы имеем проявление пророческого духа, то отсутствие правил, новизна пути вообще соответствует самому духу пророчества, которое устремлено к новому и неизведанному. Не может быть «Добротолюбия» для творчества, ибо оно внезаконно и незакономерно. Но вместе с тем нет христианского творчества, которое бы не сокрывало в сердце своем беспредельного смирения и покаяния перед Богом во грехах своего тварного и падшего бытия. Тот же Дух подает христианству и силу покаяния, и мощь творчества.

Антиномия не есть противоречие, и даже более того, в духовной жизни антиномизм является неизбежным и плодотворным. Та и другая сторона, смирение и пророчественное дерзновение, одинаково принадлежат к духовной жизни, к конкретному единству самоопределения духа, открывающегося к принятию Божественной жизни. … человек, как носитель образа Божия, есть творение, и … перед лицом Божиим может предстоять только в покаянии и смирении, в открытости к принятию Божественной жизни; но он же есть тварный бог по природе, который становится таковым по благодати. Он чувствует себя призванным к жизни в человеческом роде с его историей, в этом мире, где содевается Царствие Божие. Он чувствует себя работником и творцом, «царем, первосвященником и пророком», … Идея «воинствующей Церкви», которая призвана проповедовать Евангелие всем языкам, уча их соблюдать все, что заповедано Иисусом, предполагает действенное, ответственное, творческое отношение к жизни. И правильным соотношением между смирением и дерзновением является то, при котором первым питается второе, а вторым осуществляется первое. Дерзновение, оторвавшееся от смирения, подвергается искушению демонизма, самоутверждения, которое ищет своего и потому чуждо любви христианской, не умеряется этой любовью. Можно сказать и так, что если смирение есть наша любовь к Богу, то дерзновение и ответственность есть наша любовь к миру и человеку, — вторая заповедь, подобная первой, два крыла, на которых возлетает человеческий дух. … Должно быть дерзновение в смирении и смирение в дерзновении, которое нераздельно с принятием ответственности, ибо оба эти пути не противоположны и потому могут быть сочетаемы: смирению противоречит гордость, а дерзновению — рабство и законничество, оба они действительно несовместимы.