… За отдельными концепциями отдельных авторов необходимо видеть традицию, а за отдельными традициями богословствования — сложную картину взаимодействия разных таких традиций.

Мастером такого видения был, по моему мнению, Иоанн Мейендорф. Можно назвать десяток или более современных ему патрологов, которые знали больше, чем он, и, пожалуй, не было ни одного, чьи знания были бы более целостными и синтетичными.

Но И. Мейендорф был патрологом третьей четверти ХХ века, и революционные изменения в патрологии последующих десятилетий, когда критическая масса изданных текстов на восточных языках, наконец, взорвала старые схемы истории богословских традиций, его почти не коснулась. Основные его работы по систематизации истории восточно-христианского богословия издавались на рубеже 1960-х и 1970-х годов, когда ситуация в науке была еще другой. В последние годы жизни Мейендорф занимался историей больше, чем патрологией, и, возможно, именно поэтому он не стал переписывать свои прежние труды.

В заключение следует сказать несколько слов о месте учения святителя Григория в истории культуры. Исторически паламизм сложился в то время, когда в Европе началось Возрождение – период зарождения гуманизма и неизбежно связанной с ним секуляризации культуры. В то время как на Востоке снова расцветала святоотеческая мысль, направленная к синтезу человеческого и божественного, западная мысль навсегда разделалась с Богом, поместив Его на небесах и занявшись решением человеческих проблем в нашем мире без Него.

Всем известно, что современная европейская цивилизация представляет собой результат развития западной культуры, что Возрождение, Реформация и Контрреформация одержали триумфальную победу в истории западного мира. В то же время паламизм, застыв навеки, не оказал совершенно никакого влияния на западную жизнь, навсегда остался малопонятным, доступным лишь специалистам, мистическим восточным учением. … Следует признать, что жизнь в средние века, по нашим стандартам была не так уж удобна, что удобства нашего века не лишены некоторой приятности и мы привыкли ими пользоваться без зазрения совести.

Но не очевидно ли всем нам, что современная западная секуляризованная культура зашла в зловещий тупик, грозящий ей неминуемой гибелью? И не очевидно ли также, что человек не находит в ней той божественности, того живого Бога, жажда Которого не иссякает в его сердце? …

Таким образом, несмотря на оппозицию православных богословов римскому догмату о непорочном зачатии и их оговорки относительно нового догмата об Успении Марии — в той мере, в какой это могло подразумевать, что Мария не умерла из-за своего непорочного зачатия — несмотря на эти различия, говорю я, которые в основном касаются не самой Марии, а доктрин первородного греха и искупления, Восток и Запад соперничают друг с другом в восхвалении добродетелей и благодати ее, «которую все поколения назовут блаженной».

Оригинальный текст (англ.)

Thus, in spite of the opposition of the Orthodox theologians to the Roman dogma of the Immaculate Conception and their reservations regarding the new dogma of the Assumption of Mary — to the extent that this could imply that Mary did not die because of her Immaculate Conception — in spite of these differences, I say, which basically do not concern Mary herself but the doctrines of original sin and the Redemption, East and West vie with each other in extolling the virtues and grace of her "whom all generations shall call blessed."

…восстановление епархии, как живой церковной общины, предполагает так же восстановление древней практики приема в Церковь и отлучения от нее. Наша современная церковная масса часто бывает слишком бессознательна, чтобы участвовать, например, в выборах епископа. И не удивительно поэтому, что медленный процесс отчуждения епископов от их паствы начался еще в 4-м веке, когда Церковь из гонимого меньшинства превратилась в официальное учреждение Империи. Но в наше время, когда христиане снова стали меньшинством, только возвращение к вечным нормам церковного устройства может возродить церковную жизнь.

…[В]осточному христианству в целом всегда было свойственно личное измерение духовного опыта, в нем всегда подчеркивалось, что Христос пришел каждого из нас спасти, а не учредить организацию.

Конечно, дело-то тут не в самом Солженицыне, а в том, чего он не увидел, и по-моему не мог, не способен был увидеть в «бочке со святым мирром». Вытащить со дна какую-нибудь дохлую крысу всегда было легко и в наше время тоже совсем нетрудно. Но не надо быть блаженной Ксенией, чтобы бочку с ним не опрокидывать на землю из-за этой крысы… Св. мирром из неё помазуются миллионы людей. Им кладётся печать Духа Святаго на жизнь в христианской, православной вере тысяч и тысяч людей в труднейших условиях сегодняшнего дня. Им помазуются теперь на новые подвиги в новых условиях и те, которых нельзя не считать преемниками — прямыми преемниками — святого «остатка», трагически гибнувшего и погибшего несколько десятков лет тому назад, если не считать доживших до наших дней чудом единиц. Для меня Солженицын был часто только поводом, чтобы можно было говорить об этой жизни и подвигах. На показ и позор перед всем миром из «бочки» можно вытащить даже и не одну, а много дохлых крыс, но ведь надо видеть и знать, что сила святого мирра ими даже и не ослаблена, а не только не уничтожена. Потому, что тогда бы не было того сознания верующих сегодняшнего дня, которое у нас есть. Не было бы, например, той характерной для него обращённости, говоря очень условно, к далёкому харизматическому прошлому Церкви, которая свидетельствует о духовной жажде среди верующих, становящейся всё более широкой. Не было бы поисков последней глубины подлинной церковности, с которыми и Вы всё-таки могли встретиться и увидеть здесь даже во время своего кратковременного пребывания в Москве в последний раз. Многого не было бы, но оно есть — разумеется, рядом с тем плохим, что всегда бывало, во все века и повсюду, в жизни каждой поместной Церкви.

Но если бы мы с Вами увиделись, я бы постарался обратить Ваше внимание на некоторую особенность этой обращённости — повторяю: очень условно говоря — к далекому харизматическому прошлому Церкви. Она не требует никакой и ни в чём «де-институализации» Церкви. Эта жажда гораздо большего одухотворения всех церковных «учреждений», а не отказ от них, гораздо более глубокого одухотворения всего склада церковной жизни, то есть её настоящего воцерковления. Конечно, при этом появляются новые не-институционные формы, всегда в нашей Церкви очень помогавшие в таком деле (хотя бы то же старчество в прошлом). Сначала их пугались стоящие в Церкви нашей на противоположных полюсах — высшем иерархическом и обвиняющем его в отступлении от канонов и пр. Сейчас пугаются их гораздо меньше и совсем не боятся на втором. Потому что стало ясно, насколько даже среди большинства неофитов хорошо сознают, что какой бы «корой» ни обросло церковное древо, за почти двухтысячелетнее существование, к ней нужно относиться с величайшей осторожностью. И чтобы не нужно было бы снять с неё ничего из мешающего двигаться под ней живым сокам дерева, что бы на этой «коре» не уродовало бы дерево, нельзя для этого хвататься за первый попавшийся под руки топор… вроде того же Солженицына.