Вы, конечно, помните, что кончался год под знамением двух больших праздников — Преображения Господня и Успения Божией Матери. Один праздник был явлением Славы Божией на горе Фаворе, другой праздник — прославлением тою же самой Славой Божией тела Пречистой Девы Марии, воскрешенного Божественной силою и вознесенного на Духовное Небо

Тело Пречистой Девы Марии было частицей этого здешнего, самого обычного материального мира, и в прославлении силами Славы Божией оно, как святые отцы говорят, стало «новым небом и новой землею», в которых правда живет. Вот что произошло в прославлении тела Пречистой Девы Марии.

Это вселило и утвердило в нас веру. Конец мира люди представляют себе и обыкновенно изображают совсем по-другому, никак не прославленным. А вот в воскрешении и в вознесении тела Пречистой Марии мы видим прославление.

Конечно, дело-то тут не в самом Солженицыне, а в том, чего он не увидел, и по-моему не мог, не способен был увидеть в «бочке со святым мирром». Вытащить со дна какую-нибудь дохлую крысу всегда было легко и в наше время тоже совсем нетрудно. Но не надо быть блаженной Ксенией, чтобы бочку с ним не опрокидывать на землю из-за этой крысы… Св. мирром из неё помазуются миллионы людей. Им кладётся печать Духа Святаго на жизнь в христианской, православной вере тысяч и тысяч людей в труднейших условиях сегодняшнего дня. Им помазуются теперь на новые подвиги в новых условиях и те, которых нельзя не считать преемниками — прямыми преемниками — святого «остатка», трагически гибнувшего и погибшего несколько десятков лет тому назад, если не считать доживших до наших дней чудом единиц. Для меня Солженицын был часто только поводом, чтобы можно было говорить об этой жизни и подвигах. На показ и позор перед всем миром из «бочки» можно вытащить даже и не одну, а много дохлых крыс, но ведь надо видеть и знать, что сила святого мирра ими даже и не ослаблена, а не только не уничтожена. Потому, что тогда бы не было того сознания верующих сегодняшнего дня, которое у нас есть. Не было бы, например, той характерной для него обращённости, говоря очень условно, к далёкому харизматическому прошлому Церкви, которая свидетельствует о духовной жажде среди верующих, становящейся всё более широкой. Не было бы поисков последней глубины подлинной церковности, с которыми и Вы всё-таки могли встретиться и увидеть здесь даже во время своего кратковременного пребывания в Москве в последний раз. Многого не было бы, но оно есть — разумеется, рядом с тем плохим, что всегда бывало, во все века и повсюду, в жизни каждой поместной Церкви.

Но если бы мы с Вами увиделись, я бы постарался обратить Ваше внимание на некоторую особенность этой обращённости — повторяю: очень условно говоря — к далекому харизматическому прошлому Церкви. Она не требует никакой и ни в чём «де-институализации» Церкви. Эта жажда гораздо большего одухотворения всех церковных «учреждений», а не отказ от них, гораздо более глубокого одухотворения всего склада церковной жизни, то есть её настоящего воцерковления. Конечно, при этом появляются новые не-институционные формы, всегда в нашей Церкви очень помогавшие в таком деле (хотя бы то же старчество в прошлом). Сначала их пугались стоящие в Церкви нашей на противоположных полюсах — высшем иерархическом и обвиняющем его в отступлении от канонов и пр. Сейчас пугаются их гораздо меньше и совсем не боятся на втором. Потому что стало ясно, насколько даже среди большинства неофитов хорошо сознают, что какой бы «корой» ни обросло церковное древо, за почти двухтысячелетнее существование, к ней нужно относиться с величайшей осторожностью. И чтобы не нужно было бы снять с неё ничего из мешающего двигаться под ней живым сокам дерева, что бы на этой «коре» не уродовало бы дерево, нельзя для этого хвататься за первый попавшийся под руки топор… вроде того же Солженицына.