Затем был Второй Ватиканский Собор и последующие изменения. За несколько лет до него мне казалось, что хаос достиг кульминации, но я жестоко ошибалась. Он только начинался! В Церкви творилось что-то ненормальное. Дьявол повсюду распространял невроз. Священники думали, что для них быть только священниками недостаточно, что они должны заниматься чем-то еще.

‹…›

Многие священники своим поведением разрушали само понятие о священстве. Они называли себя «президентами ассамблеи» и прочими странными именами. Они отказывались носить любую одежду, которая была бы свидетельством их священства. Они носили тесные брюки, которые делали их фигуру более привлекательной, но никак не соответствовали сану священника. Глядя на них, хотелось плакать. У меня было впечатление, что они вот-вот схватят ризу Церкви и раздерут ее, чтобы выставить Церковь как какую-то организацию с устаревшей структурой. Все превратилось в зерно для помола в мельницах их критики.

Они говорили, словно проповедовали, но это не было Евангелием. Они говорили с таким видом, будто знают, о чем речь, однако в их сердцах не было покоя. Что-то во мне кричало: «Стойте! Остановитесь!» Не помню, чтобы когда-либо еще меня пронзала такая же боль, как при встрече со священниками, хотевшими бросить Церковь, стать мирянами или жениться. Но Бог продолжал трудиться над ними и делал это через нас.

‹…›

Священники все больше и больше принимали участие во всем происходящем. Они отправлялись в трущобы, становились психиатрами, они хотели делать то, что мы делали уже многие годы. Теперь это было в моде. Час за часом, день за днем я говорила им: «Пожалуйста, окормляйте нас евхаристией, преподавайте нам таинства, Слово Божье. Вы нужны нам. Мы, миряне, можем быть психиатрами, мы можем ходить в трущобы, мы можем многое. Но мы не можем делать вашу работу и быть священниками вместо вас. Почему вы хотите быть кем-то еще?"

Ситуация с монахинями была еще хуже, чем со священниками. Я говорила об обновлении с восемнадцатью разными группами. Один семинар длился десять дней. На нем было представлено по две монахини от каждого ордена США. Подвергаясь словесному избиению, поначалу я чувствовала себя, как святой Стефан. Невозможно было понять, как они смели делать то, что делали. Позвольте привести несколько примеров.

Один из главных вопросов касался одежды. Они сбрасывали с себя рясы и переодевались во все мирское. Мне было от этого так больно! Я люблю бедность. Я всегда думала о монахинях как о бедных людях — по крайней мере в отношении одежды. Но сердце рыдало, когда монахини завивали волосы, носили чулки, курили, одевались нарядно. Ни о ком так не страдало мое сердце, как об этих монахинях. Ведь они давали обеты нестяжания, целомудрия и послушания! Все шло под откос. Я просто не находила себе места.

Возьмем другой пример. Меня пригласили выступать на собрании членов высокоуважаемого ордена. Члены ордена проводили деловую часть, а я — духовную беседу. На публике я плачу редко, но на этот раз, услышав разговоры этих женщин об отпуске, я расплакалась. Они хотели, чтобы их послали в Европу или куда-нибудь еще просто отдохнуть.

Меня поселили в «келье» одной из сестер. «Келья» состояла из спальни и смежного кабинета, а рядом с кабинетом была кухонька, вся оборудованная современнейшей электроаппаратурой. Конечно, холодильник был набит всевозможными продуктами. Мне никак не спалось в этих апартаментах. Я подскакивала всю ночь. Наконец в утреннем свете неподалеку от моей «кельи» я нашла часовню. Там я и заснула. У всех у них были подобные «кельи».

Большинство испанских кардиналов и епископов тоже находились в Саламанке — это беженцы военного времени. Я брала у них интервью и даже написала рассказ.

Однажды кардинал Мадрида сказал: “Садитесь, устраивайтесь поудобнее и слушайте. Как и все епископы, мы получали энциклики Пап о социальной справедливости. Но это нам было неинтересно, и мы на них почти не обращали внимания. Мы продолжали идти веселой дорогой, как и на протяжении нескольких предыдущих веков, думая, что делаем все лучшее для народа. Мы забыли, что Христос указал нам путь, на который нас пытались наставить Папы.

Мы были большие-большие грешники и остаемся ими по сей день. Я хочу, чтобы вы знали, что коммунисты пощадили всех бедных приходских священников в Испании и все бедные монастыри. Богатое духовенство и богатые монастыри не знали никакой пощады. Вы, наверное, думаете, что я здесь делаю вместо того, чтобы быть в Мадриде со своим народом? Просто молитесь обо мне!”

Все остальные епископы неустанно повторяли: «Да, да, да».

Я побывала в церквах по всей стране. Однажды Мария сказала: “Сейчас мы пойдем в приходскую церковь”. У входа я увидела красавицу, каких не видела на своем веку. Выглядела она замечательно: красный фартук, широкая цветная юбка, — на голове чудесная прическа. Рядом с ней стояла такая же красивая девочка лет четырнадцати, очень похожая на нее.

Я шепотом спросила: “Кто эта красивая женщина?” ― “О, это любовница священника”, ― последовал ответ.

Я не проронила ни слова. Мы сходили на мессу и получили из его рук Святое Причастие.

Несколько дней спустя у меня состоялась запланированная встреча с патриархом Лиссабона, и я задала вопрос об этом священнике. Патриарх ответил:

“Мадам, большинство наших священников имеют любовниц. У этого священника есть и ребенок. Он уверил меня, что больше не будет жить с той женщиной, но я разрешил ей остаться его экономкой, как было раньше. Да, такова трагедия португальских священников. Папа не хочет, чтобы они женились, но южный темперамент диктует свое. Я долго закрываю на все глаза, пока им не становится сорок-пятьдесят лет. И тогда настаиваю, чтобы они отказывались от всяких связей.”

Так значит эта красивая женщина жила со священником как сестра! Ему было лет под шестьдесят, значит, судя по словам патриарха, здесь не было проблем. По-видимому, этот факт никого не волновал, и ничего тут не поделаешь!