«Новое общество» было отнюдь не торжеством универсального Разума, о котором думали просветители. Разуму здесь места не оставалось: это была область тотальной «веры». Несколько поколений советских людей прожили свою жизнь при господстве мощной квазирелигии (или псевдорелигии, парарелигии) со своей «догматикой» (например, о первичности материи, о классовой борьбе или о «трех источниках» марксизма), своими культами, «иконами», ритуалами. Во многом созданными по образцу церковных — но с обратным знаком.

История КПСС, как мы ее изучали, съезд за съездом, выглядела как становление этой «догматики» и пародировала историю Соборов: отсекалась ересь за ересью («левый уклон», «правый уклон»). Портрет Вождя в каждой классной комнате явно замещал икону, а мавзолей — поклонение святым мощам (при том что с самого начала новая власть предпринимала ритуальное осквернение чтимых мощей).

<…>

Идеология оформляла себя ритуалами, обрядами, которые часто — и осознанно — строились по образцу православных (можно вспомнить «красные крестины», исповедь перед коллективом и т. п.; самые пародийные формы, придуманные в 20-е — 30-е годы, забылись, но существо «пародирования» традиции сохранилось).

<…>

Обязательные портреты и бюсты вождей, «иконы», как я уже сказала, тиражировались миллионами. Они не допускали к себе другого отношения, кроме благоговейного (во время школьной уборки была большая проблема, как вымыть гипсовый бюст Ленина, не осквернив его при этом непочтительным обхождением). Сама тоталитарная концепция «вождя» (как и итальянского дуче, немецкого фюрера) опиралась на ветхозаветный образец Моисея, ведущего народ к земле обетованной. Можно ли в секулярном мире представить себе обращение к главе государства как к Вождю?

Что касается непогрешимости этого вождя и «коллективного разума партии» (пародия на соборность), то сомнение в этом — во всяком случае, публично выраженное сомнение — могло стоить человеку жизни. То, что предполагала «беззаветная преданность» «единственно верному» учению, далеко превосходило католический догмат о непогрешимости Папы.

«Моральный кодекс строителя коммунизма» намеренно конструировался по образцу Декалога — но с тем, чтобы отменить и заменить собой эти Заповеди (смешно слушать, как часто всерьез обсуждается «близость» этой богоборческой пародии библейским предписаниям). Впрочем, этот кодекс носил заведомо декоративное значение. Реально действующая «заповедь» была одна: «беззаветная преданность мудрому руководству».

Культ героев-мучеников типа Павлика Морозова (и вообще всех «отдавших жизнь за правое дело») явно паразитировал на образцах мученических житий. Клятвы при вступлении в пионеры, комсомольцы, члены партии напоминали о вступлении в некий монашеский орден. Греческий богослов Христос Яннарас как-то заметил, что Советский Союз казался ему каким-то странным монастырем — можно сказать, дьявольским монастырем, но монастырем (а он посещал наши палестины не в сталинские годы, а в расслабленные годы стагнации).

Так что вовсе не из секулярного общества, а из мира тяжелой и монолитной «новой религии» люди вернулись к церковной вере. И это, несомненно, объясняет многое в нынешнем положении вещей. В частности, это объясняет, почему так легко оказалось сменить одну «веру» на «другую» — почти не заметив их противоположности. И принести с собой навыки и этику старой «веры». Новые православные пришли в церковь не из нейтрального пространства гуманистической секулярности, а из той квазирелигии, в которой слово «беспощадный» употреблялось как положительное («будем вести беспощадную борьбу!»), а присловье «Стрелять таких!» произносили между делом.

«Добро должно быть с кулаками!», в это верили свято — добра, которое совершается в немощи, милости, которая выше жертвы, идеологический человек не знает. Он пришел с опытом сверхдогматизма и абсолютной покорности любому приказу сверху, с недоверием к разуму, с привычкой сводить реальность к простейшим и оценочным схемам, с ослабленным представлением о личном решении и личной ответственности («я был, как все», «я шел за большинством»).

С «секулярным проектом» связана идея бесконечного прогресса, которая его одушевляла. Одним из первых, задолго до эпохи Просвещения, об этой «другой» области говорил Данте с его учением о разделении властей, светской и духовной. Секуляризм современности столкнулся с множеством трудностей, которые этим проектом не предусматривались. Прежде всего, подорвана идея Универсального Разума, который не опирается ни на какие трансцендентные ему основы; вместе с ним подорвана вера в «научность» как последнее выражение истины. И многое другое. Но это отдельный разговор.

До того, как стать тоже своего рода идеологией, «секуляризмом», секулярный проект был в своем замысле попыткой создать нейтральное пространство для свободного обсуждения разных вещей. И очень многое было обретено с тех пор, как эта идея «нейтрального» была принята. Она и создала то, что называется «человечным» или «просвещенным» обществом, gentle society.

Со светскостью (среди других значений «светскости» — и «воспитанность», «учтивость») в этом смысле наше общество еще мало знакомо. В современных дискуссиях мы видим все ту же неспособность к диалогу, неспособность к уважению другого, неспособность ставить проблемы, а не решать их раз и навсегда и для всех без исключения, объявляя несогласных врагами.

Свободной критики и рефлексии — этих воспитанных секулярностью навыков — у нас не выработано.

И это добра не сулит.